Тени сумерек - Страница 192

192

— Хорошо, Эрви, — мягко улыбнулась женщина.

* * *

Она нравилась Берену сильнее прочих. Небольшого роста, с каштановыми волосами и тонким, немного вздернутым носом, она все время казалась печальной, хотя часто улыбалась и никогда не плакала. В ее присутствии даже Болдог начинал напускать на себя какое-то достоинство, и чувствовалось, что он по-своему уважает ее.

Целительница. Аст'эайни — Берен так и не знал, что означает это ее звание. Но в том, что она тоже воин — не сомневался. Просто оружие ее — другого рода; не то, против которого он привык сражаться. А значит, она в чем-то опаснее Эрвега и Ильвэ вместе взятых.

Глядя на нее, он не мог забыть другого целителя — изможденного, изломанного раба в подвалах Волчьего Замка. Таких, как она, не допускали в эти подвалы. Эрвег и Илльо были вояки, они готовы были признать пытки и казни хоть и злом — но все же необходимым злом. Временным, но неизбежным. И оба тщательно оберегали от этого знания и Этиль, и дурочку Даэйрэт. Берен не понимал, зачем. В этом была некая жестокость, природу которой он не мог ни понять, ни объяснить. Вслух говоря, что мужчины и женщины равны в своих правах, рыцари Аст-Ахэ молча, не сговариваясь, признавали за женщинами некую врожденную слабость, из-за которой они не могут и не должны стоять лицом к лицу с этим миром. Они выращивали души своих женщин такими хрупкими, что, казалось, грубое дуновение ветра способно их сломать. И это не спасало положения: Этиль была чувствительна к малейшим переменам настроения у других и страдала от чужих неприятностей как от своих собственных. Берен чувствовал, что сейчас, здесь, в этом разоренном замке, ей плохо. Плохо оттого, что орки обижают людей внизу, плохо оттого, что у женщины, накрывающей на стол, руки в красных цыпках, оттого, что в ее глазах спрятана ненависть, а нож, которым она нарезает хлеб, искушающе удобно ложится в ее руку… Этиль была Целительницей, и это будило в ее спутниках почти священный трепет, но это же рождало отчуждение.

Берен никогда бы не подумал, что такие, как она, способны существовать в войске Моргота, в его стране, как они выживают и зачем они такие Морготу нужны. Но они были, и это приходилось признавать.

Еще он подумал — она единственный здесь человек, который что-то мог бы объяснить насчет его странных снов. Нет, не вещих, как сон о Горлиме. Других.

Он помнил то, чего не мог и не должен был помнить. И не помнил того, что, вроде как, помнить должен. Например, он не помнил, как они покидали Нарготронд, он и Финрод со своим отрядом. Зато он почему-то помнил Нан-Дунгортэб. Он были вместе с эльфами, а еще с ними был рыжеволосый мальчик, лицо которого, усыпанное веснушками и изрытое оспой, было некрасиво, а голубиные карие глаза — прекрасны. Это было несовместимо — Нан-Дунгортэб, эльфы и этот мальчик. Но в памяти его это было именно так.

Таких обрывков, клочков, осколков — много еще валялось в закоулках разума, и хотя здравый смысл вопил о том, что нужно бросить их, если Берен не хочет сойти с ума — его разум почему-то не хотел удовлетворяться ровной, стройной картиной, которую представляли собой его воспоминания от Дориата до Тол-и-Нгаурхот. Он находил какую-то почти болезненную радость в том, чтобы собирать их и пытаться составить что-то более-менее целостное. И понимал при этом, что ничего хорошего из успеха этого дела не выйдет. А главное — именно потому что Этиль здесь одна способна его в этом понять, нужно скрывать это от нее как можно тщательнее.

Отогрев руки у огня, Этиль расчехлила маленькую флейту, которую возила в своем мешке.

Там, в Тол-и-Нгаурхот, Берен уже слышал, как она играет. Тихий, прозрачный и чистый звук рождался где-то внизу, на том самом пороге, ниже которого человеческое ухо уже не ловит звуков. Потом — плавным переливом — мелодия взлетала, и начинала трепетать и переливаться, как бабочка-уголек под лучами солнца. У нее не было четкого ритма и строя, как нет его у шума ветра и течения реки, но Берен, наверняка назвавший бы эту музыку — с чужих слов — бессвязицей, слушал, не отрываясь, и в груди у него замирало сердце.

Но на этот раз Этиль заиграла не то, что играла обычно. Один Мандос знает, где она взяла эту мелодию — услышала мельком от напевающей себе под нос рабыни? Напел ветер? Нашептал вереск? — а только заиграла она старинную горскую песню, мотив которой был знаком Берену с колыбели:

Мотылек мой, мотылек,

Как затейлив твой полет!

Не лети на огонек -

Огонек тебя сожжет…

Для Этиль это была просто интересная музыка, незатейливая канва, на которой можно вышивать прихотливый узор вариаций. Для Берена это был — нож в сердце.

Чтобы не терзаться, слушая, он подошел к Илльо и сел на лавку рядом.

— Ильвэ, — Берен называл его на эльфийский лад, и Илльо это слегка льстило. — Поговорить хочу.

— Я слушаю тебя.

— Хочу спросить, да все никак не соберусь… Что ты мне присоветуешь, чем заняться, когда приедем в Каргонд?

— А чем ты занимался прежде, когда был сыном князя? — спросил айкъет'таэро.

— Да главным образом гонял орков по Ард-Гален, — Берен поморщился. — Почти до самой Дагор Браголлах. Видишь ли, я набедокурил и отец услал меня на север. Ну, а что я делал после Браголлах — ты знаешь не хуже меня.

— Думаю, все-таки хуже, — улыбнулся Илльо. — Итак, ты не умеешь ничего, кроме войны?

— Выходит.

— Значит, будешь заниматься войной. Я сам хотел предложить тебе вот что: Айанто Мелькор желает знать, так ли на самом деле обстоят дела в новых войсках, как ему докладывают. Поэтому я еду с подробным списком того, что нужно проверить, и предлагаю тебе сопровождать меня. Ты знаешь здешние места и здешних людей, поэтому можешь заметить то, чего я не найду.

192